Глава 4
Они сидели в причудливом кабинете: потолок был невысокий и полукруглый, отчего помещение больше напоминало каземат. Однако, в отличие от подвала, комната была наполнена светом. Он лился бесконечным потоком из окна во всю стену, тоже полукруглого, что было позади восседавшего во главе т-образного стола Михаила Де Вито (он так и не представился). Помещение роскошной некогда усадьбы, о чём говорили изящные кессоны на потолке, было старательно осоветизированно и превращено в ячейку образцового партработника или средней руки чиновника.
Товарищ с жаром вещал о какой-то командировке, новой целине и сапоге советского рабочего — Платону было всё равно. Ему дали пиджак — немного старомодный, но зато чистый, и время, чтобы привести себя в порядок, однако холодная вода не возымела эффекта. И теперь Платон поглощал вталкиваемую в него информацию, пялясь на дату в календаре-перевёртыше: на нём почему-то был выбит профиль не то какого-то древнеримского патриция в обрамлении лаврового венка, не то древнегреческого бога. Двадцать первое августа тысяча девятьсот шестьдесят второго года.
«Прости, Ася, сегодня я немного опоздаю»
Партиец немного смутился, поймав взгляд Платона и обеспокоенно взглянул на календарик.
— Ох, простите, дату забыл поменять. Сегодня же уже 22-е, — с искренним сожалением сказал он.
Платон откинул голову и закрыл глаза.
«Блять, неужели я в одном из этих дрянных, дешёвых романов о попаданцах»
Чиновник буравил его виноватым, почти жалостливым взглядом.
— Сигаретку? — вдруг ожил он и прорезал тугую тишину, достав из внутреннего кармана мешковатого пиджака портсигар и протянул золочёную коробочку. Из неё на Платона смотрели туго забитые папиросы — он вытянул одну. Бюрократ тоже — и сразу прикурил.
—…Словом, ваши познания в древнесемитских языках могут оказаться как нельзя кстати. Если мы, конечно, всё же натолкнёмся на аборигенов.
— Вы хотите отправить меня в командировку на ближний восток?
— Ну да, в рай. Это там, где древо познания, змей искуситель, Адам и Ева. Рай. Эдем. Называйте, как хотите.
Увидев нотку недоумения в глазах Платона, партиец всё же решил немного поподробнее объяснить ситуацию.
— Понимаю вас. Ознакомившись с докладом, вы наверняка подумали, что это какой-то шифр — эзопов язык, чтобы замаскировать тайную операцию. Советскому человеку трудно в это поверить: партия и вожди великой революции твердили, что религия — лишь опиум. Дурман, под воздействием которого человеческие массы становятся пластичными и легкоуправляемыми.
— Но вышла неувязочка. Оказалось, что ветхозаветный рай всё же существует. А раз так, то и первым ступить на эту землю должна нога советского человека! — всё это функционер рассказывал с выражением тотального, почти щенячьего счастья на лице.
Платон уставился в серый потолок, пытаясь хоть как-то усвоить вываленный на него дурнопахнущий бред. Затем опустил глаза на партработника:
— Но вы же коммунисты (блять!) — междометие он произнёс лишь в сердцах. Наклонился к человечку в светлом костюме, и уставился на него безумными глазами.
— Как вы вообще в рай смогли попасть, если в бога не верите? — с жаром и острыми нотками раздражения спросил Платон.
— Воот, — с огнём в глазах и жгучим энтузиазмом парировал чиновник. — Видите, это означает, что коммунистический строй угоден даже товарищу архитектору вселенной, так называемому богу.
Платон был готов истерически рассмеяться — отчего уголки его губ приподнялись в едва уловимой улыбке. Партработник воспринял это как хороший знак и ещё больше воспрянул духом.
— И как же выглядит этот ваш загробный мир? — едва сдерживая смех, с максимально наигранным интересом спросил Платон.
— О, это весьма интересно, — как ни в чём не бывало ответил его собеседник. — В целом, картины схожи и напоминают библейские описания: жирные почвы, богатые плодовые деревья. Словом, прекрасные условия для развития земледелия и создания советских колхозов, хозяйств, вероятно даже, винодельческих. Однако возможны и некоторые особенности — но мы списываем это на разные места приземления.
Тут он немного сбавил тон и поумерил свой пыл.
— Один из вернувшихся эденонавтов сообщал о бескрайних полях колосящейся кукурузы. Кукуруза, говорит, везде, пардон, блядская кукуруза — до самого горизонта! Сейчас сами видите, где — бюрократ заговорщически показал пальцем вверх — не то в потолок, не то куда-то выше.
— Ну ладно — в его голос вернулись яркие жизнерадостные оттенки — Пройдёмте в лабораторию!
Глава 5
«Ася подолгу не могла заснуть. Платон часто просыпался от того, что она, уже глубокой ночью, клала ему голову на грудь: вздрагивал, запускал руку в мягкие волосы и начинал медленно гладить. Спустя время её тело обмякало, становилось тяжелее, а дыхание — глубже. Они вместе погружались в сон».
Происходящее же сейчас напоминало дурной трип. Платон тащился по широкому и оттого тусклому — ламп было на удивление мало — коридору где-то в чреве НИИ. Под ногами — классический советский орнамент: бетонный пол цвета запёкшейся крови с серыми вкраплениями мрамора. Человек партии вновь что-то вещал: его слова эхом рикошетили от стен, но проносились мимо ушей.
Действительность впитывалась на удивление легко. Жизнь в России подарила Платону прививку от охуевания: когда ты находишься в этом состоянии перманентно, удивляться чему-либо становится всё сложнее. Православные коммунисты? Путешествия в загробный мир? Никто больше не пытался впихнуть инородное тело в его анус, так что и хуй с ним.
Платон просто решил отдаться реальности (реальности?) и посмотреть, что будет. Возможно, Саня всё же уломал съесть его эту долбанную марку. А он и забыл — и пошёл проветриться. Возможно, наряд всё-таки упаковал его на тропинке и сейчас мудохает где-нибудь в отделении так сильно, что воспалённое сознание отключило все органы чувств и пытается хоть как-то обороняться от реальности. А, возможно, он и правда попал в прошлое (прошлое ли?). Похуй.
Да и крохотное зерно надежды, что появилось совсем недавно, словно блядский камешек в ботинке, назойливо царапало душу — будило тревожное чувство, которое можно было бы назвать любопытством.
— А почему именно здесь? Это ведь НИИ каких-то токов, — в густом сумраке то и дело мелькали блёклые, будто бесплотные халаты лаборантов, исчезая в коридорах, за плотно закрытыми дверьми и перекрытиями.
Самый логичный вопрос. Платон будто бы нарочно пытался привнести обломок своей реальности — факт, который осколком засел у него в голове, который его рассудок пронёс из своего мира в мир чужой и от этого будто бы связывал их. Кусочек мозаики, который либо встанет на место и сделает картину понятнее (всё-таки, капля логики всегда смазывает даже самую абсурдную ситуацию и от того дарит спокойствие), объяснит хотя бы самую простую нестыковку. Либо разрушит её и, наконец, подарит свободу: от галлюцинаций ли, психоза или комы.
— Послушайте, ну вы же толковый молодой человек, — искренне удивился чиновник. — У нас и на некоторых тракторных заводах тоже далеко не мирные советские комбайны штампуют. Хотя, да, ребята здесь башковитые работают. Вот, недавно показали интересную штуку: духовой шкаф — сам не нагревается, но пищу разогревает. На подводные лодки будем ставить! Правда, на первых парах были и травмы: испытатели руки обожгли. Посуда раскалилась, а вот еда так и осталась холодной. Технология новая, работают над этим. Но мы отошли от сути: определяющим фактором оказалось местоположение.
Они приближались к одинокой двери в конце коридора, подле который стоял могучий привратник.
— В войну здесь, под Парнасом, бункер рыли. Ну и оказалось, что гора то непростая: храм здесь нашли, подземный. Видать, графу Шувалову, которому эти земли принадлежали, скучно было — он не только холм приказал насыпать, но и внутри него церковь построить. Ну, буржуи с жиру бесились — что с них взять, вырожденцы. Во время войны в катакомбах связисты засели: укрепили их, расширили, сделали бункер. Ну а после объект отдали нам.
Они остановились перед массивной стальной плитой, окрашенной серой краской. Посередине гермодвери торчал красный «руль»: круглая ручка, больше похожая на вентиль. Но Платон пялился на привратника — это был тот самый богатырь, которого он видел наверху. Великана будто бы собрали из двух персонажей: огромное тело, затянутое в камуфляж, досталось от атлета, а голова — от античного философа или библейского старца. Посеребрённая, густая и совсем не аккуратная борода — такие же вьющиеся волосы, пробивающиеся из-под клобука. Кустистые, словно сдвинутые в суровом укоре, брови нависали над чёрными глазами, мироточившими силой — смотреть в них было тяжело, поэтому взгляд Платона упал на крест: запутавшись в цепи, он висел вверх ногами.
Заметив это, богатырь аккуратно поправил распятие, а затем обоими ручищами схватился за ручку и толкнул дверь — она бесшумно отъехала.
Тоннель. Узкий кирпичный полукруг, под ногами — мраморная лестница. Практически на ощупь они погружались в холодный сумрак, в котором был растворён вязкий запах ладана — освещал путь лишь проём в конце прохода.
Партиец нырнул в проём, Платон за ним — и на секунду замер. Глазам привыкать не пришлось: капли света были растворены, размазаны по тьме довольно внушительного помещения, что лишь добавляло картине сюрреалистичности.
Это действительно был храм, похожий на просторную станцию метро: к вытянутому центральному нефу по бокам примыкали два поменьше, отделённые арками из дорических колонн жёлтого мрамора. В своём мрачном великолепии он напоминал Казанский собор — но более скромный, низкий, тесный.
Нет, даже музей Арктики и Антарктики: старую церковь, которую тоже приспособили под утилитарные нужды нового человека. Здесь же, ко всему прочему, пол был вымощен плиткой, колонны, до высоты человеческого роста, вымазаны больнично-зелёной краской.
— Добро пожаловать в лабораторию! — торжественно сказал номенклатурщик и поплыл вперёд по главному нефу.
За анфиладой из колонн — с той и другой стороны — пространство с помощью медицинских ширм было разделено на одинаковые квадратные ячейки. Где-то были оборудованы раздевалки, где-то душевые, ну а где-то — подобия больничных кабинетов с кушетками и капельницами. Там же, внутри ячеек, роились халаты-приведения: маленькие белёсые, и побольше, с чёрными брюшками.
— Во Всесоюзном институте биохимии нашими учёными было разработано Соединение-25, которое, скажем так, крайне интересно воздействовало на мозг. Было принято решение наладить прямые поставки в Кремль: чем шире сознание — тем более широкими шагами по планете будет шагать коммунизм.
На звук из своих норок начали выползать приведения: чёрные брюшка оказались тяжелыми резиновыми фартуками. С респираторами на лицах они казались совсем безликими, будто бы клонами. В «белёсых» же Платон узнал юнцов — именно они выскакивали из грузовика там, наверху.
— Но прежде было решено провести испытания безопасности препарата: заключённым, приговорённым к высшей мере, вводились сублетальные дозы Соединения-25. Тогда же учёные заметили закономерность. Классовые враги: дворянские недобитки, попьё, кулаки — испытав клиническую смерть, твердили об одном. О рае. Криминальные же элементы лишь бредили галлюцинациями. Естественно, поначалу это было списано на причуды слабоумного сознания, забитого ветхозаветными сказками. Но тенденция продолжилась. И тогда из арестованных по различным статьям сотрудников ВЧК была собрана экспедиция. Первый отряд был крещён, второй нет. Вернулся и доложил об успешном выполнении задачи только один.
Они шли к «алтарю»: небольшой стенке из стеклоблоков, на которой висел портрет Ленина и цитата: «Каждому рабочему — царствие небесное». Стена переливалась слабым светом. Приведения таращились на них, стоя рядом с колоннами.
— И тогда, в обстановке строжайшей секретности, под бдительным надсмотром медиков и святых отцов, в Успенском соборе Кремля первыми лицами государства была совершена высадка. Воочию убедившись в том, что Рай действительно существует, они подписали декрет о создании программы советской Эденонавтики.
За алтарём храм оканчивался апсидой: полукруглой выемкой, посреди которой была купель из белого мрамора, утопленная в полу. По краям купели — семь бронзовых львиных голов, в центре — цилиндрический постамент с выбитыми на нём греческими символами. Вероятно, раньше там стояла чья-то статуя, но сейчас, громоздясь на неуклюжих распорках, возвышалась серая цистерна с торчащей из неё трубой и намалёванной красной краской надписью: «СВЯТ. ВОДА». Рядом же два безликих «респиратора» возились с чёрным мешком.
— Настал год великого переселения: потомственные дворяне, князья, графы, бароны, духовенство и бывшие жандармы — все они не желали мириться с новым порядком. Своими клыками, которыми только недавно пили кровь русских крестьян и рабочих, начали точить столпы советского строя. — в аспиде, отражаясь от каменных стен, голос партийца звучал словно из динамика мегафона.
— Но партия мудра. Партия великодушна. Даже таким чуждым элементам она даёт шанс искупить вину. Производство Соединения-25 отдали Токсикологической лаборатории НКВД. Пересыльные пункты открылись на территории почти каждого ГУЛАГа. Удобрив почву и подготовив новый мир, они тем самым искупили бы свой грех перед советским народом, и смогли бы жить в мире и согласии с уже бывшими классовыми врагами. Война немного замедлила программу. Но теперь взросло новое поколение. Инженеры. Строители. Агротехники. Они закончат начатое.
Только сейчас Платон заметил, что из мешка капает вода. «Респираторы» положили груз на носилки, и быстро удалились.
— Всё верно: герой-покоритель нового мира. Ну а как вы думали туда попадают? — флегматично ответил функционер. — Не на ракете же, ей богу. Гагарин в космос летал и там бога не видел.
— Да их же просто накачивают наркотой и убивают! — Платон был больше не в силах слушать эту чушь.
— Добровольно пересылают без права возвращения, — спокойно поправил Платона бюрократ. — Зачем им обратный билет, если они останутся жить в лучшем мире?
— И вы во всё это верите? — Платон обернулся: обритые мальчишки в белых, почти до пола, свободных рубахах облепили купель со всех сторон и гвоздили его взглядами.
— Вы во всё это верите? — обратился он уже к партийцу.
Внезапно пара крепких рук заломала Платона и заставила склониться в вынужденном поклоне — шеи коснулось что-то холодное: щелчок, пшик, резкая, но не сильная боль. Его аккуратно отпустили — Платон обернулся и увидел богатыря, который, словно тёмная гора, высился посреди толпы «покорителей рая».
По телу вдруг разлилось воодушевление: он смотрел в эти глаза, в десятки этих глаз — во внутрь их, и его одолевало дурманящее чувство причастности, единения, близости. «Я» — это жалкое «я» осталось в панельном мешке, там, на Парнасе, вместе со страхом, непониманием, беспомощностью, сомнениями.
Растворилось в огромном «Мы» — стало клеткой могучего атланта, отчего билось в экстазе, страстно, до изнеможения желало бежать туда же, делать то же, мыслить так же, лишь бы впереди сияла, горела, шипя и искря, до рези в глазах и волдырей на коже — Цель. Он был осуждён быть свободным — наконец, оковы пали.
Окидывая взглядом десятки глаз, глаз, которые смотрели в одном с ним направлении, он вдруг оступился и упал спиной в купель. Брызги. А потом искра — воспоминание, одна лишь мысль: «Ася»
«Чёрное бельё. Молочная кожа… Да похуй на кожу. Глаза бы увидеть».
Эйфория испарилась — остался лишь холод. Вода сильнее сжимала его в своих трезвящих объятиях. Мгла пеплом замыливала взор: фигуры и огни становились мутнее и мутнее. Он погружался всё глубже.
Глава 6
— Ты помнишь, как убил меня? Ты похоронил меня, помнишь? — мужской голос гулом звучал из утробы. — Тогда. А сейчас сам начал сползать в могилу ко мне. И теперь мы лежим вместе, здесь, наши температуры сравнялись: 37 по Фаренгейту, помнишь? Сколько получил? Тридцать? Сколько за это? Больше? Больше, гораздо. Бесконечно тратил: свайпал, тратил, трахал… Бесконечно. Не в силах остановить. Этот воздух тебя отравлял. Отравлял. Что взамен? Получил? Хаос. «Всё ухудшается, до того как…» Что? Равновесное состояние. Негармония. И теперь мы лежим вместе, наши температуры сравнялись.
Платон медленно повернул голову, чтобы увидеть говорящего. И… нет, не увидел, но почувствовал: буквально каждый нейрон его мозга в панике сигнализировал о том, что перед ним был некто (нечто?) прекрасный — в прошлом —изъеденный и изуродованный временем, плотоядными бактериями и червями, и от того ещё более безобразный и омерзительный в настоящем. Куски плоти всех оттенков: от мертвенно-лилового, до болезненно-жёлтого, источая слизь и гной, были неряшливо налеплены на серый череп. Из пустых глазниц градом валились белые, упругие личинки. Овал лица лишился своей формы и был продавлен сбоку, как дешёвая китайская кукла. Лишь редкие, ещё не истлевшие пряди вьющихся волос, покрытых золотом — единственное, что говорило о том, что он когда-то ещё был наполнен дыханием жизни.
Платон начал стремительно захлёбываться в своей панике — попытался закричать, но грудь сдавил огромный пневматический пресс — в беззвучно раскрытую глотку посыпались комья земли. Земля же колола глаза, когда он попытался их открыть. Под черепом гулким эхом раздавались слова Хаски:
«Мне приснятся мои похороны
Ты в черном-черном-черном...»
Конечности слушались его, но с запозданием. Всё было слишком размазанным, слишком тёмным, слишком замедленным, будто бы мозг балансировал на границе сна и бодрствования.
«Черный-черный голос, черный-черный бит…»
Платон судорожно попытался встать — это далось ему на удивление легко. Тьма. Могильными червями в голову начали лезть мысли: «Мне выкололи глаза» — от этого паника только усилилась. Ртом он хватал спёртый воздух — из последних сил, будто преодолевая вязкую патоку, рванулся вперёд и тут же ударился.
«Черным-черно, черным-черно, черным-черно…»
Руками нащупал холод — глаза поймали едва уловимые нити света. Платон приложился к холоду — от нитей исходил едва уловимый сквозняк — судя по всему, это были трещины в стене. Что есть мочи, он ударил плечом — преграда удивительно легко, словно лист обоев, разорвалась по световым контурам.
Платон оказался в гроте: крохотном треугольном помещении. Свет. Живительный свет — он лился снаружи: там были сосны, чуть поодаль поблескивало озерцо. Между ним и свободой осталась лишь железная калитка, запиравшая вход в склеп. Удар ногой, ещё — ещё,ещё,ещё,ещё — сука, ещё! Плечом!
Калитка поддалась — гробница пренебрежительно отрыгнула его. Платон упал на мягкую землю вперед лицом. Развернулся, сел. Парк. Шуваловский парк. Треугольная готическая арка прямо в холме — склеп Адольфа, мимо которого он периодически прогуливался и с любопытством заглядывал через эту самую решётку внутрь, где не было (не было?) ничего, кроме бетона и штукатурки. Прямо над ним, на возвышении — церковь. Часовня из жёлтого известняка тоже в готическом стиле. На фоне внушавших трепет древних европейских соборов она походила на искусную, но всё же игрушку, которую кто-то забыл в леске.
Над Питером сгущались сумерки. Зной уходил, подталкиваемый освежающим летним ветерком. Платон начал боязливо озираться — искать хоть одну живую душу. Никого. Тогда он поднялся, взбежал по холму — к забору, что окружал церковь. Вцепился и, словно неуклюжая обезьяна, начал торопливо перебирать руками прутья, двигаясь вдоль них — протиснулся в щель между воротами, что были заперты на цепь. Подбежал к двери, споткнулся — почти упал на неё и начал барабанить кулаками по дереву.
— Ты чего делаешь? Закрыто, не видишь, что ли? — из-за угла вынырнул жилистый старец в чёрных монашеских одеждах, будто бы приплывший прямиком с лунгиновского «Острова».
Платон со страхом взглянул на него, ища черты «богатыря».
— Ты пьяный что ли? — старик не унимался и явно раздражался всё сильнее.
— П… Помогите, — Платона била дрожь: не то от пережитого, не то от холода. Только сейчас он заметил, что с него капает вода. — Т-там… Под горой…
Морщинистое лицо деда тут же разгладилось — печать негодования тут же исчезла.
— Пойдём, пойдём, — успокаивающе, почти по-отечески сказал он. — Нечего в дверь ломиться, пойдём.
Сбоку храма, чуть поодаль, был вход в небольшой подвальчик — подсобку, обшитую вагонкой. Внутри, помимо всякого хлама, стоял столик, стулья и была обустроена небольшая кухонька: рукомойник, шкафчик, электроплитка, на которой закипал чайник. В воздухе разлился приятный травяной запах — Тихон (так звали служителя), заварил чай. Было тепло и уютно, словно в деревенской бане.
То ли атмосфера и радушие хозяина, то ли усталость погрузили Платона в какое-то состояние бетонного бесчувствия: эмоции, желания и даже мысли куда-то испарились, вены наполнились флегмой. Старик так и не спросил его о том, что же случилось — Платону не очень-то и хотелось рассказывать. Наконец, Тихон поставил перед ним горячую кружку, сел напротив и немного неловко поинтересовался:
— Так… Куда ты путь то держал?
Голос у него был твёрдый, без старческой гнусавости.
— Северное что ль? Далековато до него пешком.
— Обычно сажусь у Парнаса на маршрутку. Но когда настроение особо скверное, хожу через парк. На Выборгском ловлю. Каждый вторник. К Асе.
Глаза старца под лохматыми седыми бровями наполнились состраданием.
— Депрессия у неё была. Прямо клиническая, к психологу ходила. Врач ей таблетки предлагал, но она отказалась. Побочки сильные. Не хотела. Боялась. А потом… Из окна. Я же даже на похороны не пришел. Не сумел. Всё только по рассказам знаю. За день до этого виделись.
— Она на кровати сидит — в темноте. В свете сумерек только глаза блестят, которыми на меня смотрит. И говорит. Останься. А я стою, её голову к животу прижимаю, по волосам глажу. Не могу. Говорю. Перевод надо было доделать. Я ж карьеру, сука, строил.
Из его груди врывался громкий, заливистый смех.
— Карьеру, сука. Ну, чтобы будущее обеспечить. Чтобы, когда она доучится, чтобы что-то было. А оно видишь, какое. Будущее.
С каждым словом из него будто капала жизнь. Не хотелось больше ни курить, ни пить. Вообще больше ничего не хотелось.
— На следующее утро ей сообщение отправил. Она так его и не прочитала. А я, мудак такой, думал, что она просто капризничает. Теперь специально диалог тот открываю и смотрю — бесило меня, когда она долго не отвечала. Накручиваю себя. И отпускает. Немного.
— Мне так проще. Гореть этой яростью. Ненавидеть, злиться. Потому что, если погаснет она — не останется ничего. Погасну и я. Мне проще думать, что она есть. Пусть не со мной, пусть где-то далеко — но есть… Бред же?
Старик медленно встал, направился к шкафчику над рукомойником. Открыв дверцу, Тихон в нерешительности бросил взгляд на початую бутыль коньяка, затем на пачку «Парламента» в целлофане. Платон наблюдал за ментальным состязанием из-за плеча старца и явно болел за коньяк. Вздохнув, Тихон всё же взял сигареты и вернулся за стол.
— Для кого-то и бородатый мужик на небе — бред. На флоте тоже не верил. А сейчас верю. Не потому, что причаститься хочу к чему-то. Или местечко себе на той стороне выторговать. Просто легче от этого: когда знаешь, что Он за нами приглядывает. За тобой. Так ли важно, во что ты веришь, если от этого жизнь твоя легче становится?
— Не хочу я в бога верить — бухаю много, — резко, даже излишне, ответил Платон.
— А и не верь, — сказал старик, выпустив из лёгких сладковатый дым. Табак нервно зашипел, когда лёгкие начали вновь втягивать воздух.
Открытую пачку он протянул Платону. Тот достал одну сигарету: пальцы ощутили приятный бархат бумаги с водяными знаками.
— В бога можешь не верить, в чёрта, в гороскоп — вообще можешь ни во что не верить. В выбор свой, главное, верь.
Крохотная подсобка снова наполнилась безмолвием.
— «На флоте тоже не верил. А сейчас верю» — Платон, наконец, порвал тишину, эхом повторив слова служителя. — Скажите… Почему север? Почему нужно держаться севера, когда остаёшься один. На шкале ведь ещё 359 делений — почему ноль, север?
— Потому что посреди океана, где ни солнца, ни звёзд, ни маяков, ни рифов, нужно забрать у себя выбор.
— Конечно, страшно, за выбор ведь свободой расплачиваться придётся. Но иного пути нет: либо берёшь один курс, либо тонешь в нерешительности. Прямо посреди этого круга, из которого 360 лучей исходят. Кто-то в панике за капитана цепляется. Любого. И не важно, куда он ведёт, главное, слушать — это успокаивает, убаюкивает. Только вот часто его голос голосом сирены оказывается.
— Но если не капитан, если сам… Вдруг ошибка? И впереди — обрыв, край земли?
— А вот это только Он знает — да и то не расскажет. Поэтому остаётся лишь одно.
Платон встал, поблагодарил за чай, и направился к выходу. Замешкался на секунду в дверях — было хотел спросить, можно ли вернуться… Но проглотил эту мысль, шагнул за порог.
Вышел, увидел лавку, сел. Обнаружил, что всё это время мусолил сигарету в руках, отчего эпитет «премиальный» был явно уже не применим к ней: на изящном белом теле появились ломанные морщины, крошки табака осыпались из носика.
Нащупал зажигалку, добыл огонь. Облачко дыма вырвалось в градиент вечернего летнего неба. Платон затянулся: голова наполнилась ватой, окружающий мир стал звучать «несколькими тонами ниже». А внутри… Внутри — не пустота, но лёгкость. Умиротворение. И дело было не в табаке, не в какой-либо причине, а в отсутствии этих самых причин: уголки его губ даже слегка приподнялись. Всё хорошо, всё продолжается.
Иллюстрация обложки: Александр Громов
